У сына в школе было недавно сочинение на тему родины. И подумал, что бы сам написал на тему типа "Моя Москва", если надо было бы страницы на две, чисто на радость учителям, обществу. Вот, сочинение.
Моя Москва.
В Псковской области больше трех тысяч озер.
Пористая темная местность, над водой утренний пар, еле двигающийся дым – дыхание утопленников.
На одном из тех озер недавно убили мужа моей тетки. Говорят, за рыбу – не поделили на рыбалке.
Там было хорошо.
Наши соседи, как и остальные, ходили в теплой одежде даже летом. Баба Тоня часто носила зачем-то два платка сразу – один на другой, фуфайку, юбку поверх теплых штанов. У нее тоже муж погиб на озере, только вышло это сугубо нелепо. Сама Тоня и убила веслом. Не рассчитала, муж приплыл на лодке, выпил по дороге весь алкоголь, что предполагался на семью, она с гнева и ударила – тот лицом в воду. Затем горевала, плакала, не за что погиб. Милиция решила не беспокоить – и без того ей тяжело, без хозяина осталась, а если забирать в тюрьму - куда корову, курей, гусей.
Тоню я помню идущей во фланелевой рубахе по полю, в бесконечность. В сапогах и покое.
Пойдем туда, за бесконечность, я покажу тебе коммунизм.
Иногда кажется, что все там около этих озер уже умерли, и живут за жизнью чисто как призраки – в покое.
Рыба в озерах спит и не ведется на провокации, как и люди, поэтому рыбалки обычно не очень складываются, что выловил муж тетки - неясно. И никакого коммунизма за полем нет, о нем никто там никогда не думал. Баба Тоня, покажи лучше чудищ за баней.
Еще там много слез, люди плачут не из-за беды, а из-за осознания вообще. Местные рассказывали про секс. У многих подростков секс случается довольно рано, или летом на сеновале, или после сельских дискотек по пьяни, но этот секс какой-то бесстрастный – вызванный необходимостью. Мне было лет тринадцать, деревенские позвали погулять на ночь, бабушка как услышала, прогнала их тряпкой. Наверное, там уже четырнадцатилетние сидят на завалинках, курят после тихого секса, плачут от ощущения неподвижной дышащей мистики озер. Хуй знает, брат, отчего слезы текут, просто так приятнее сидеть.
И вот, случилось… Из-за деревьев вышел Леонид – огромный жилистый человек с темным лицом, сын Тони и ее покойного мужа. Леонид часто ходит не в тех местах, а сидит в тюрьме – в основном за взлом одного единственного на селе магазина с алкоголем. А сейчас Леонид вышел и обнял меня, мелкого пацана, саму задорную беспомощность и надежду. Ну что, Ромчик, пойдем, лук тебе сделаем, постреляешь в забор – мишень там начертим. У него руки с переплетенными венами, постоянный запах перегара, слившийся с ощущением всего телесного, он спит в одежде и сапогах, и не в кровати, а там, где хочется спать – хоть на остановке или в магазине.
Спустя годы узнал, что Леонид умер. Взломал все тот же магазин, взял ящик водки, сел на берегу озера и растворился с неподвижным дыханием – тихо, беззвучно. Дядя Леонид, ты куда, мне страшно у озера одному сидеть, ты вроде уже ведь не здесь, боюсь, что проглотит кто большой и холодный типа спрута-медузы или слизень вылезет из-за бани с большим ртом.
Поход к пруту, торчащему из воды. Некий разваленный кирпичный завод, арматура и ты – неподвижный, практически просветленный. Там начинается моя Новороссия, моя сущность – не южная, не щедрая, а холодная и тяжелая. Мы встанем на дороге с покойной Тоней, ее мужем и Леонидом, натянем луки, возьмем весла и ебанем по вам, западным хуесосам, по всей вашей структуре, по вашему нелепому пустому коду, по банкам, кредитам и улыбкам. Да ни в кого мы не ебанем, вы просто пронесетесь сквозь нас, не зацепитесь ни за что, не поймете, о чем мы, тупо пролетите в свою стерильность. Ну и пиздуйте сквозь нас, не трогайте нашу слезность и весь наш неподвижный кошмар, наши озера с дыханием утопленников.
Не знаю, почему не готов отдать этот страх, моя Москва! Мой Кремль и звезды, мое ватненькое дыхание, немощное тело, держащее арматуру против слизня. О, моя Москва! Я - ебучий дрозд в твоих объятьях, Москва, девочка моя, ты мой ясный свет, мы с тобой на сельском дискаче закружимся. Все, не туда тема пошла, у меня текст неравномерно как-то раскладывается, не писатель Есенин или Прилепин ведь, видите, могу нормально начинать, а потом все в шизу скатывается, как обычно - надо заканчивать.
Моя Москва.
В Псковской области больше трех тысяч озер.
Пористая темная местность, над водой утренний пар, еле двигающийся дым – дыхание утопленников.
На одном из тех озер недавно убили мужа моей тетки. Говорят, за рыбу – не поделили на рыбалке.
Там было хорошо.
Наши соседи, как и остальные, ходили в теплой одежде даже летом. Баба Тоня часто носила зачем-то два платка сразу – один на другой, фуфайку, юбку поверх теплых штанов. У нее тоже муж погиб на озере, только вышло это сугубо нелепо. Сама Тоня и убила веслом. Не рассчитала, муж приплыл на лодке, выпил по дороге весь алкоголь, что предполагался на семью, она с гнева и ударила – тот лицом в воду. Затем горевала, плакала, не за что погиб. Милиция решила не беспокоить – и без того ей тяжело, без хозяина осталась, а если забирать в тюрьму - куда корову, курей, гусей.
Тоню я помню идущей во фланелевой рубахе по полю, в бесконечность. В сапогах и покое.
Пойдем туда, за бесконечность, я покажу тебе коммунизм.
Иногда кажется, что все там около этих озер уже умерли, и живут за жизнью чисто как призраки – в покое.
Рыба в озерах спит и не ведется на провокации, как и люди, поэтому рыбалки обычно не очень складываются, что выловил муж тетки - неясно. И никакого коммунизма за полем нет, о нем никто там никогда не думал. Баба Тоня, покажи лучше чудищ за баней.
Еще там много слез, люди плачут не из-за беды, а из-за осознания вообще. Местные рассказывали про секс. У многих подростков секс случается довольно рано, или летом на сеновале, или после сельских дискотек по пьяни, но этот секс какой-то бесстрастный – вызванный необходимостью. Мне было лет тринадцать, деревенские позвали погулять на ночь, бабушка как услышала, прогнала их тряпкой. Наверное, там уже четырнадцатилетние сидят на завалинках, курят после тихого секса, плачут от ощущения неподвижной дышащей мистики озер. Хуй знает, брат, отчего слезы текут, просто так приятнее сидеть.
И вот, случилось… Из-за деревьев вышел Леонид – огромный жилистый человек с темным лицом, сын Тони и ее покойного мужа. Леонид часто ходит не в тех местах, а сидит в тюрьме – в основном за взлом одного единственного на селе магазина с алкоголем. А сейчас Леонид вышел и обнял меня, мелкого пацана, саму задорную беспомощность и надежду. Ну что, Ромчик, пойдем, лук тебе сделаем, постреляешь в забор – мишень там начертим. У него руки с переплетенными венами, постоянный запах перегара, слившийся с ощущением всего телесного, он спит в одежде и сапогах, и не в кровати, а там, где хочется спать – хоть на остановке или в магазине.
Спустя годы узнал, что Леонид умер. Взломал все тот же магазин, взял ящик водки, сел на берегу озера и растворился с неподвижным дыханием – тихо, беззвучно. Дядя Леонид, ты куда, мне страшно у озера одному сидеть, ты вроде уже ведь не здесь, боюсь, что проглотит кто большой и холодный типа спрута-медузы или слизень вылезет из-за бани с большим ртом.
Поход к пруту, торчащему из воды. Некий разваленный кирпичный завод, арматура и ты – неподвижный, практически просветленный. Там начинается моя Новороссия, моя сущность – не южная, не щедрая, а холодная и тяжелая. Мы встанем на дороге с покойной Тоней, ее мужем и Леонидом, натянем луки, возьмем весла и ебанем по вам, западным хуесосам, по всей вашей структуре, по вашему нелепому пустому коду, по банкам, кредитам и улыбкам. Да ни в кого мы не ебанем, вы просто пронесетесь сквозь нас, не зацепитесь ни за что, не поймете, о чем мы, тупо пролетите в свою стерильность. Ну и пиздуйте сквозь нас, не трогайте нашу слезность и весь наш неподвижный кошмар, наши озера с дыханием утопленников.
Не знаю, почему не готов отдать этот страх, моя Москва! Мой Кремль и звезды, мое ватненькое дыхание, немощное тело, держащее арматуру против слизня. О, моя Москва! Я - ебучий дрозд в твоих объятьях, Москва, девочка моя, ты мой ясный свет, мы с тобой на сельском дискаче закружимся. Все, не туда тема пошла, у меня текст неравномерно как-то раскладывается, не писатель Есенин или Прилепин ведь, видите, могу нормально начинать, а потом все в шизу скатывается, как обычно - надо заканчивать.