Зимой 96-го года я приехал в психоневрологическую больницу, чтобы его навестить. Нашел девятое отделение. Бабулька-санитарка, недоверчиво посмотрела, но впустила. Достаточно было беглого понимания, чтобы принять, что все происходящее за этой дверью – иной мир, с иными отношениями и правилами. Играла музыка группы АBBA, а живущие там люди ходили под эту музыку по коридору. Старушка сказала, что он находится в первой палате, а туда нельзя заходить. Я ей сказал что-то вроде: «поймите, я очень долго ехал, и если не увижу его, мне придется снова ехать, и уже невесть куда, я не знаю, где его искать». Старушка открыла еще одну запретную дверь, и я оказался в первой палате, где он и сидел на одной из кроватей. Первая палата – это иной мир внутри иного мира – это мир тех, кого не выпускают даже в общий коридор, побродить под музыку группы ABBA. Там находились привязанные люди. А некоторые лежали, закрывшись с головой одеялом. Это были такие закутанные мешочки. Но из-под этих одеял пробивалось нечто сильное и страшное. Я подошел к нему, спросил, узнает ли он меня. Он утвердительно кивнул.
- Почему тебя сюда перевели?
- Потому что я пытался уничтожить себя.
- Как?
- Так.
Он показал на выключатель на стенке. В палате дежурил санитар. Туалет находился в палате, за стеночкой. Когда я вошел, люди оживились, стали осматривать меня. Кое-кто присел поближе к его кровати. Мне показалось, что за спиной кто-то воет. Но это был вой не надежды или попытки разговора – это был просто фон тамошнего бытия, вой в никуда. И это все накрывалось музыкой группы ABBA.
- К тебе здесь нормально относятся?
Я оглядел живущих. Да, это было проникающе страшно. Он ответил:
- Скоро ничего этого не будет.
Терапия той жизни, насколько понимаю, сводилась к сохранению внешнего покоя. Если из одного из углов начинали доноситься слишком громкие звуки, напоминающие волнение, прибегали санитары и вкалывали свои лекарства, чтобы этот угол заснул и тем самым сделал тишину. Всякое волнение ума или тела там могло быть рассмотрено как нарушение покоя. Даже слегка необычная беседа между живущими могла оказаться поводом для лишней терапии. А лишняя тамошняя терапия – это потеря очередного человеческого. Я вышел из первой палаты. Сразу почувствовался другой воздух. Жители коридора ходили взад-вперед, как и раньше. Один из них, каждый раз, когда подходил к стене с часами, внимательно на них смотрел, словно пытался углядеть что-то новое, что-то, не увиденное в предыдущем подходе. Санитарка куда-то ушла, и некому было открыть внешнюю дверь. За маленьким пластмассовым стеклом первой палаты виделись те мутные жизни. Я просто сел и стал смотреть на ходящих.
- Привет. Ты откуда? – спросил я того, что смотрел на часы.
Он остановился, посмотрел на меня, затем снова на часы и ответил: «да». Он пошел обратно по коридору. Но когда он вернулся смотреть на часы, я его спросил:
- Что да? Ты откуда?
Он снова повторил свой ответ и ушел. Я снова его дождался.
- Чем ты занимаешься вообще. Да? Скажи, ты книги читаешь?
Он ответил «да» и остановился около меня.
- А какие книги ты читаешь?
Я думал, что он снова ответит «да», но он вдруг ответил:
- Про лошадку.
И пошел по коридору. Так я познакомился с Лошадкой, человеком сложных чувств и интересов, наблюдателем за временем.
Помнится, Гриша вышел из подъезда, и завел балалайку на всю улицу:
- Ссссуки ебаные, ненавижу всех, уроды, сссссуки. Пусть щас хоть кто появится, убью ссссуку.
Орал, орал. Моя бабушка с трудом подошла к окну, высунулась и отчитала Гришу:
- А ну, Гриша, пошел домой. Ко мне внук приехал, ты ему отдыхать мешаешь.
Гриша замолчал, смирно собрал намерения и ушел домой.
А Лошадка – наблюдатель за временем, гниет. Встречаю его изредка. У него тело гниет. Он уже не говорит, скорее мычит. Это в темноте.